Я вспомнила картину, украшавшую кабинет Учителя. На ней был тзображен добротно упакованный в латы рыцарь со шлемом набекрень. Против обыкновения, рыцарь не сражался и не махал железной перчаткой прекрасной даме, а прилежно скорбел, предаваясь сему занятию с удивительным энтузиазмом. Чистое поле великодушно предоставило бедолаге единственную на всю округу кочку, на которую тот и присел, умудрившись согнуть внешне однородный металл лат и возложить усталые руки на крестовину воткнутого в землю меча. Чуть поодаль недвусмысленно возвышался длинный свежий холмик, украшенный уосо торчащим мечом. Я решила, что покойный находился с рыцарем в хороших отношениях - по крайней мере, после смерти, - ибо ни на переднем, ни на заднем плане я не заметила самой плохонькой лопаты, из чего заключила, что рыцарь самоотвержено копал могилу ножом (чего не сделаешь ради друга!), выгребая разрыхленную землю шлемом. Как же он, бедный, упарился в своей амуниции, многажды прокляв испустившего дух побратима и братскую клятву, не давшую ему спихнуть тело в ближайший овраг! Несмотря на все усилия, могила вряд ли получилась достаточно глубокой, и друга пришлось уминать, а змелю, напротив, взбивать попышнее. В заключении, смахнув пот со шлема, рыцарь торжественно взялся за рукоять обеими руками и пронзил холмик осиротевшим мечом; клинок наткнулся на какую-то ивердую асть друга, соскользнул и застрял, перекосившись.
И вот теперь рыцарь отдыхает после трудов праведных, злорадной представляя себе муки того бедолаги, на чью долю выпадут его, рыцаря, похороны.
(с) Ольга Громыко. "Профессия: ведьма"